Около часа ночи 25 июня Майкл вернулся домой. Пока мы ждали его, в ворота въехала серебристая машина, и мы услышали, как один из охранников сказал, что это «доктор» – я уже несколько раз замечала эту машину, но только в эту последнюю ночь узнала, чья она. В открытом письме, которое мы подготовили, мы написали: «Мы считаем, что здоровье Майкла в опасности и что ему может понадобиться помощь, возможно, профессиональная помощь врача». Поэтому, услышав слова охранника, мы сказали друг другу: «О, доктор, это хорошо». Мы предположили, что доктора вызвали помочь Майклу успокоиться и расслабиться после репетиции, и даже предположить не могли, что всего через несколько часов он совершит нечто чудовищное. Подъехав к воротам, Майкл приоткрыл окно на несколько дюймов и протянул руку, и я в последний раз вложила в его пальцы записку с напоминанием позвонить мне. Он сжал записку и убрал руку. Когда внедорожник заехал внутрь, мы все прокричали ему наши последние слова: «Мы любим тебя, Майкл. Спокойной ночи, Майкл! Сладких снов! Увидимся завтра!»

Примерно через час явились члены свиты Майкла. Один из них протянул Талин фотографию с автографом, которую Майкл подписал ей по прибытии домой в тот вечер. Она впервые попросила у него автограф, сунув фотографию в окно внедорожника с прикрепленной к ней запиской. Он раздавал автографы всю свою жизнь. За один только этот год он подписал их сотни. Этот автограф стал последним в его жизни, и я рада, что он достался кому-то, кто любил его всем сердцем.

Когда Майкл Амир уезжал, я спросила его, почему мне не перезвонили, и он извинился, объяснив, как мы и предполагали, что в Staples Center очень плохая связь. Затем он сказал:

– Майкл попросил меня напомнить ему, чтобы он позвонил тебе завтра.

То есть 25 июня, когда все возможности, все обещания, все надежды будут потеряны.

Я думала, что если Майкл покинет эту Землю раньше меня, то я сразу это почувствую, где бы я ни была и что бы я ни делала в тот момент. Я бы сразу почувствовала и поняла. Разумеется, я всегда надеялась, что этого никогда не случится, хоть я и была почти на двадцать лет моложе него, и такая возможность, конечно, была. Но у него хорошие гены старожила, которые должны были компенсировать нашу разницу в возрасте – его дед Сэмюэль Джексон дожил до ста лет, его отец дожил до восьмидесяти девяти, а его мать на момент написания этой книги в свои девяносто еще очень неплохо себя чувствует. Однако 25 июня я проснулась без малейшего намека на то, что этот день разрубит меня надвое, на «тогда» и «сейчас», на до и после, на целое и разбитое.

Я не знаю, в котором часу умер Майкл, потому что никто этого не знает, кроме его убийцы Конрада Мюррея, человека, который, по моему мнению, не заслуживает никакого доверия. Но это почти наверняка случилось ранним утром 25 июня, когда я, вероятно, еще спала. Я легла спать уже после двух часов ночи и несколько раз ненадолго просыпалась, но окончательно я проснулась незадолго до полудня. Если я и почувствовала уход Майкла, если я вздрогнула или вскрикнула во сне, то проснувшись, ничего не почувствовала и ничего не вспомнила.

В 12:04 мне позвонила Яна.

– Майкл тебе уже звонил? – спросила она.

– Пока нет, – ответила я и пообещала дать ей знать, как только он позвонит. Через несколько минут я позвонила Джилл, и мы договорились подготовиться и встретиться возле дома, потому что я все еще хотела, чтобы именно она прочитала заявление Майклу, как и планировалось.

В 12:28 пополудни мне позвонил друг, который ждал возле дома.

– На Кэролвуд только что приехала скорая, – сказал он мне.

У меня сжалось сердце. Это именно то, чего мы боялись – что Майкл упадет в обморок от истощения, и его придется отвезти в больницу, но мы еще ничего не знали. Может, скорая помощь приехала не к нему, может, к какому-то другому обитателю дома. Возможно, с кем-то из персонала произошел несчастный случай, и ему требовалась помощь. Я сделала глубокий вдох. Не стоит паниковать. Мой друг пообещал держать меня в курсе событий, и я уже была готова выдвигаться к Майклу, где бы он ни был.

Вскоре после того, как я вышла из дома, мой друг позвонил снова.

– Скорая только что прибыла в UCLA, и Майкла вынесли на носилках.

Я подавила первую волну паники. Все в порядке, сказала я себе. Мы все знали, что такое может случиться. С ним все будет в порядке. Я ввела адрес UCLA в свой gps-навигатор и примерно в 13:30 въехала во двор десятиэтажного здания Г-образной формы и отдала ключи от своей машины парковщику, который отогнал ее в подземный гараж.

Возле здания были припаркованы оба «кадиллака-эскалейда» Майкла, и других ожидающих кроме меня не было, пока через несколько минут не приехала Джилл. В последующие годы мы часто говорили друг другу, что первыми прибыли к этой части больницы, которая вскоре станет центром внимания мировых СМИ. Первыми прибыли и последними узнали – потому что никогда бы не приняли эту новость, хотя большинство людей поверили в нее легко и сразу. Мы с Джилл решили прогуляться по зданию, параллельно перезваниваясь и переписываясь с друзьями, которые все еще были в пути. Мы пытались убедить друг друга и самих себя, что с Майклом все будет хорошо. Мы знали, что на прошлой неделе он репетировал у себя дома со своим хореографом Трэвисом Пейном, и сказали друг другу, что он, должно быть, потерял сознание от усталости, чего мы и боялись все это время. Может быть, это даже к лучшему, предположили мы, потому что теперь он сможет отдохнуть и поправиться. AЕG будут вынуждены отступить, ему придется отложить или отменить тур, и никто не посмеет обвинять его в этом, по крайней мере, никто из тех, кто его любит, и плевать на мнение всех остальных.

Мы принялись обсуждать, как бы нам перебазироваться от дома Майкла к больнице UCLA. Мы вспомнили, как Майкл попал в больницу в конце 1995 года, когда упал в обморок из-за сильного обезвоживания и гипотонии во время репетиции концерта для HBO с артистом пантомимы Марселем Марсо. Тогда он неделю провел в больнице Бет Исраэль Норд в Нью-Йорке. Я видела по телевизору, как поклонники собрались у больницы, и всей душой желала быть среди них, и теперь настала наша очередь нести дежурство. Мы нашли кофейню, в которой можно было перекусить, и отыскали альтернативу платной больничной парковке (услуги парковщика, отгонявшего машины в гараж, стоили недешево). Когда мы вернулись к главному входу, прибыли еще несколько наших друзей, собралась толпа зевак, и на улице появились телевизионщики. С каждой минутой все больше накатывала реальность происходящего. Мы начали получать новости, но все они были противоречивыми. Мы старались не придавать им большого значения. СМИ обманывали нас всю жизнь, и мы уже научились задавать вопросы и сомневаться во всем, что касалось сообщений о Майкле. В одном из выпусков говорилось, что у него случился сердечный приступ. В другом – что он в коме. И вдруг среди этого хаоса слухов и домыслов Яна упала на колени, прижав телефон к уху. Мы закричали:

– Что там? Что случилось?

– Это TMZ, – сказала она. – Они говорят, что он мертв.

За сообщением последовало душераздирающее и отчаянное многоголосое «нет», а затем мы ушли в отрицание.

– ТМZ – это таблоид. С каких это пор мы верим таблоидам?

Мы помогли Яне подняться на ноги. Она плакала. Теперь мы все плакали. Мы старались не придавать особого значения этим запретным словам, но услышав их, мы испытали шок, хоть и твердили, что это неправда. Я вспомнила заголовок в бульварной газете, где говорилось то же самое. Это было еще в 1980-х. Они пытались «убить» его в течение многих лет. Несмотря на все мои доводы, внутри у меня все рушилось. То, что начиналось как волнение и потом переросло в страх, теперь стало полномасштабным ужасом. Мне нужно было, чтобы кто-то повернул время вспять, и чтобы эти ужасные слова не прозвучали; мне нужно было перестать ассоциировать Майкла с «сердечным приступом», «комой» и, прежде всего, «мертвым». Мне нужно было, чтобы кто-нибудь сказал мне, что он в порядке или, по крайней мере, жив. Мы поняли, что нас снимают. Камеры СМИ были направлены на нас, запечатлевая последствия этого шокирующего заголовка. Мы чувствовали себя так, словно над нами надругались, и поэтому направились в прилегающее здание, «хвостик» Г-образной постройки. Впятером мы спрятались в нише, подальше от любопытных глаз.

Моя семья позвонила мне из Ирландии. Они слышали новости, самые худшие новости, но я сказала им, что это неправда.

– Я тут на месте, – сказала я, – и ничего такого не слышала, в смысле – никаких официальных заявлений от человека, которому доверяю.

Эти слова я повторяла десятки раз в тот день друзьям со всего мира. Сама того не ведая, я вдруг стала менее надежным источником, чем таблоиды, которые преследовали Майкла десятилетиями и запятнали его имя ложью.

В здание больницы ворвался бывший менеджер Майкла Фрэнк Дилео: наконец нашёлся кто-то, кто мог бы рассказать нам, что происходит. Мы позвали его. Он взглянул на нас, но не стал задерживаться. Он открыл дверь в конференц-зал, внутри которого за столом сидели несколько мужчин в костюмах. Дверь за ним захлопнулась, и вот мы снова оказались отрезаны от новостей. Нам оставалось лишь размышлять о том, что означает его присутствие здесь.

К нам подошел охранник. Когда мы сказали ему, зачем мы здесь, он попросил нас покинуть здание. Больница закрыта, объяснил он, по очевидным причинам. Мы умоляли его сказать нам хоть что-нибудь. Он не сказал ничего; по всей вероятности, ему и нечего было сказать, и поэтому мы были вынуждены вернуться к солнечному свету, под камеры СМИ. Мы открыли дверь под звуки песни Heal the World. Вокруг больницы была уже не просто толпа, а настоящая давка. Мы обменялись недоуменными взглядами. Кто все эти люди? Откуда они взялись? Почему они здесь, почему вторгаются в наш личный мир?

Несколько недель спустя подруга из Японии рассказала мне, что смотрела на гигантских экранах в Сибуе, токийском эквиваленте Тайм-сквер, прямую трансляцию моих рыданий в Лос-Анджелесе, и я начала осознавать общественный характер того, что для меня было личным опытом. Я поняла, что информация, которую я получала постепенно, мучительно, во тьме безнадежного отрицания, была воспринята большинством людей мгновенно, так же, как я обычно воспринимала новости о смерти других знаменитостей.

Выйдя из укрытия больницы, мы с друзьями перешли улицу и собрались вокруг стола для пикников за небольшой рощицей. Приехали еще друзья, и мы рухнули в объятия друг друга, содрогаясь в рыданиях. Нам оставалось цепляться лишь за надежду и друг за друга. У нас все еще оставалась надежда, что самые худшие новости были порождением погони за сенсацией, и что более позитивные истории будут правдой жизни. Жизнь. Вот и все, чего я желала сейчас – чтобы Майкл был жив.

Подошел еще один друг. Упав в его объятия, я умоляла его:

– То, что говорят… Это ведь неправда? Это не может быть правдой!

Он покачал головой:

– Я не знаю…

Мне не понравилось выражение его лица. Это пугало меня. К нам снова слетелись камеры, привлеченные очередным всплеском эмоций. Еще один знакомый парень вышел из толпы и повел нас прочь. Мой телефон непрестанно трезвонил и пищал почти с самого моего прибытия в UCLA. Он стал фоновым шумом самого мучительного дня в моей жизни. Я достала его и ответила на некоторые сообщения, рассказывая всем то, что я сказала своей семье – что я на месте и ничего не слышала, что это не может быть правдой. Ни за что.

Я оглядела толпу в поисках людей, которые были рядом с Майклом весь год: Амир, Альберто, Фахим. Месяцами они наблюдали, как мы светимся в его присутствии и таем в его объятиях. Они наверняка знали, что мы здесь и слушаем эти ужасные заголовки, умирая от неизвестности. Почему они не вышли поговорить с нами, сказать, что с ним все в порядке? Число зевак продолжало расти, в основном молодежь, студенты, как я догадалась, из близлежащего студенческого городка Калифорнийского Университета. Среди них я не видела слез, только улыбки. Они не могли поверить, что с Майклом случилось что-то ужасное. Если бы это было так, они бы плакали. Я поделилась этой мыслью со своими друзьями. Это укрепило нашу надежду.

Мы бесцельно бродили по лужайке напротив здания, где находился Майкл. Я представляла его за всем этим стеклом, сталью и бетоном, лежащим на кровати и подсоединенным к… к чему? Капельнице для регидратации его тела? Аппаратуре для поддержания жизни? Никогда еще я не желала узнать хоть что-нибудь так отчаянно. Каждое мгновение казалось нереальным, как бывает в кошмарных снах. Может, это и был кошмар? В любой момент я могла проснуться, вернуться к реальности и поразмыслить над этим подсознательным проявлением беспокойства, которое я чувствовала не первый день, страха, висевшего надо мной уже больше недели. Я ждала, когда проснусь. Кошмар продолжался.

Мы вчетвером прижались друг к другу, пытаясь отгородиться от камер, которые снова были направлены на нас, и мы непреднамеренно предоставили СМИ душераздирающую картинку. Нас сфотографировали сзади, со спины. На этой фотографии, массово растиражированной позже, четыре девушки стоят бок о бок лицом к медицинскому центру UCLA, обнявшись и склонив головы. Она стала символом скорби всего мира по Майклу и вызывала благоговение, что было вполне уместно. Но в тот момент, когда она была сделана, я еще не начала оплакивать Майкла, потому что мое сердце все еще было полным надежды. Эта надежда скоро угаснет.

Пришел еще один друг. Он слышал от одной из теток Майкла, что это правда.

– Нет, не может быть, – возразила я, – это всего лишь слухи, ошибка.

А потом появилась новость, в которой утверждалось, что Майкл находится в коме. В обычное время мы восприняли бы такую новость с ужасом. Но не сегодня.

– Кома – это не смерть, – сказали мы друг другу. – Кома – не смерть.

Если в Майкле еще оставалось дыхание жизни, мы его оживим, мы вытащим его оттуда и притянем к себе нашей любовью. Я подумала о человеке, которого видела в Staples Center всего несколько часов назад. Он просто не мог уйти. Ни за что. Я изо всех сил цеплялась за последний клочок надежды. Если отпустить его сейчас, я упаду навсегда.

Вернулась Яна. Она только что столкнулась с Альберто. Он сказал ей, что ему очень жаль и что это правда. И все же я не верила в это. Я не хотела верить. Я не могла. Я плакала, все еще надеясь на невозможное. Мы все лежали на траве в слезах, переплетя руки и ноги, когда увидели снижавшийся вертолет, рассекая воздух стальными лопастями. Он сел на посадочную площадку на крыше больницы. Из Германии позвонила моя подруга Дани. Она сказала, что вертолет прибыл, чтобы забрать тело Майкла. Я вскрикнула, не желая признавать и не веря.

– Короны подтвердили, – произнесла она с немецким акцентом, громко всхлипывая.

Я повторила это слово вслух в замешательстве.

– Короны? Что значит короны?

Джилл повернулась ко мне с выражением ужаса на лице.

– Коронеры, – сказала она.

Телефон выпал у меня из рук. В этот момент появился еще один друг и присел перед нами на корточки.

– Мне так жаль, ребята, – сказал он, качая головой и сочувственно глядя на нас. – Это правда.

Вот и все. Это был последний момент перед тем, как я отпустила Майкла, как потеряла его навсегда. Правда пробила мою последнюю защиту и разлилась по моему телу как яд. Последняя нить надежды, удерживавшая меня в этом мире, оборвалась, и меня засосало в пустоту. А потом я начала падать. Я падала сквозь черноту, сквозь пустоту, отрезанная от всего и всех, в полном одиночестве.

Все было кончено. Все было кончено. Майкл, человек, которого я любила с детства, человек, который был центром моего мира, человек, державший мое сердце в своих руках – ушел.

Майкл ушел.